Мордовка - Страница 3

- Это не моя вина, тут общие условия...

- А ты плюнь на условия... брось товарищей и работай...

Она желает говорить ласково, убедительно, но - устала за день, и ей хочется спать. Четвёртый год тянутся эти разговоры, ничего не изменяя, она жалеет мужа, боится за него, он почти такой же добрый и глупый, каким был всегда, и такой же упрямый. Она знает, что не одолеть ей этого упрямства, и всё круче в груди у неё скипается страх за себя, за дочь. Жалость к мужу растёт, становясь угнетающей, но, не находя слов, в которых могла бы выразиться, перекипает в злобу.

А он смотрит, как по двору ползёт к его ногам тень рябины, простираются, жадно вздрагивая, бесчисленные острые пальцы, и, уходя всё дальше в будущее, таинственно сообщает жене:

- Видишь вот: уже во Франции...

- Отстань! - угрюмо останавливает она и, закинув голову к небу, почти кричит придавленным голосом: - Ведь не дожить, - ведь дети...

Он молчит, сброшенный с отдалённых, светлых высот на маленький двор, в тесный круг каких-то кривых клетушек.

Ей хочется плакать, но раздражение сушит слёзы, и только в горле у неё клокочет, когда, тяжело встав на ноги, она говорит:

- Я - спать. А ты, чай, к товарищам?..

- Да, - не сразу отвечает он.

Уходя, она громко ворчит:

- Хоть бы переловили скорее вас, окаянных, - один конец! Может, умнее станете...

Луна уже высоко, и тени короче. Лают собаки.

И распутная баба Фенька Луковица орёт где-то на огородах пьяным, рыдающим голосом:

Мил-лай мой по Волге плавал...

У-утонул, паршивый дьявол...

Иногда такие беседы разрешались бурно: Даша кричала, задыхаясь от злого возбуждения, взмахивала руками, её большие груди нехорошо тряслись под грязной кофтой, - Павлу было тошно смотреть на неё в такие минуты, и, молча отмахивая от себя обидные, грубые слова, он недоуменно думал:

"Как же это я не видел, что она такая?"

И вот, после одной из таких сцен, с ним случилось то, что раздвоило ему душу и уже более года мучило фальшью, которой он стыдился, но - не мог устранить её.

Как-то, в субботу, он принёс мало денег, и это взорвало жену: она швырнула деньги на пол и заорала на него, а когда он, возмущаясь, сказал решительно и строго: "Молчать!" - она, толкнув его к двери, бешено крикнула:

- Вон, нищий! Дом - тятенькин, мой дом! А ты - проходимец, в тюрьме твоё место, - вон!

Он знал причину этого взрыва, - пришла пора капусту рубить, а денег на покупку её не хватало. Оскорблённый, не помня себя, он выскочил на улицу, долго сидел в чьём-то огороде, стараясь спрятать свою обиду и боль. Потом пошёл в город, там в грязненьком трактире выпил водки и незаметно очутился в "Соборном сквере" - жалком садике около приземистого пятиглавого храма.

Дул ветер, какая-то верёвка касалась колоколов, извлекая из меди тихие вздохи. Вокруг собора, в кольце фонарей, дрожали огни, а над крестами глав неслись серые клочья туч, обнажая холодные синие ямы неба, и казалось, что потоки ветра льются со свистом оттуда, из этих окон, в пустоту.

Порою между тучами являлась испуганная луна, - тучи бросались на неё, как серая толпа нищих на гривенник, кинутый им, и растирали её по небу сырою тяжестью своею в жалкое, тусклое пятно. Ветер качал землю, как злая нянька люльку нелюбимого ребёнка.

Маков сидел на скамье, поддерживая руками охмелевшую голову, и бессвязно думал о злых шутках жизни: чем больше человек хочет хорошего, тем больше ему даётся плохого.

Кто-то сел рядом с ним, он поднял голову, - конечно, это была барышня, и ему показалось, что так и следует: кто же, кроме вора или проститутки, может подойти к человеку, одиноко сидящему ненастною ночью в пустынном месте?

О чём-то говорили, потом долго шли по улицам города, и всю дорогу Павел, охмелев, рассказывал о своей неудачной женитьбе, о том, что в жене он не нашёл родной ему души, пред которой он мог бы развернуть своё сердце.

Барышня сказала:

- Это часто бывает...

- Часто? - спросил Павел. - Почему ты знаешь?

- Жалуются часто...

Павел заглянул в лицо ей - ничего особенного, обыкновенное лицо гулящей девушки.

И, вспомнив о жене, он злобно подумал: "На же тебе! Вот и пойду с этой..."

На квартире у неё он снова говорил о жизни, о своих думах, а потом лёг спать и заснул раньше, чем она пришла к нему.

Поутру, сконфуженный, пил с нею чай, стараясь не смотреть в глаза девушки, и, уходя, предложил ей тридцать пять копеек - все деньги, какие были у него.

Но она спокойно отвела руку его в сторону и очень внятно сказала:

- За что же? Не надо.

Ему не понравился её жест, и слова тоже показались неприятными.

- Нет уж, пожалуйста, возьмите!

- Хорошо! - согласилась она, приняв две серебряные монетки. Но, дёрнув плечами вверх, снова повторила:

- Только - не за что ведь...

"Сейчас пригласит заходить к ней, - подумал Павел, надевая пальто. Скажет, как её зовут, когда бывает дома..."

А она, глядя куда-то в пол, под ноги ему, задумчиво сказала:

- Хорошо очень говорили вы вчера... про нашу сестру, про женщин...

Эти слова, польстив ему, на минуту погасили брезгливое чувство к ней. Виновато усмехаясь, он проговорил:

- Очень рад, коли так... Пьяный я был, - я ведь вообще-то не пью... Прощайте!

Она молча протянула руку.

На улице он подумал:

"Не позвала! Деньги не хотела брать - почему?"

Он не мог вспомнить своих речей, и даже лицо её неясно рисовалось перед ним.

Со смешанным чувством удовольствия и сожаления он, подходя к дому, подумал:

"Встречусь и - не узнаю её..."

Моросил дождь, пальто его намокло и давило плечи, голова болела, одолевало желание лечь спать.

Жена встретила молча, даже не взглянула на него. Он долго сидел в углу, глядя, как она сильными руками месит тесто и как на локтях у неё то появляются, то исчезают соблазнительно красивые ямки. И вся она такая дородная, крепкая.